— Иван Андреевич, давайте вернёмся лет эдак на сорок назад. Какой литературный багаж был получен Вами в детстве, были ли любимые писатели, книги? В какой атмосфере Вы росли? Чему стремились научиться? О чём мечтали?
— Мой отец волею судеб оказался в Сибири. Там я и родился. Я очень рано научился читать, да, видно, вообще моему воспитанию уделяли довольно большое внимание. Когда бывший редактор «Вопросов литературы», раздраженный непривычной для него независимостью, задавал мне в «Знамени» риторические вопросы, предполагая, что все в нашей стране прошли более или менее общий жизненный путь, он не учел, что иногда — причем, в достаточно глухой провинции — имелись разные варианты избегнуть «формовки». Например, я ни одного дня не ходил в советский детский садик… И так далее. Может быть, потому что был поздним ребенком… Во всяком случае, моим родителям предложили даже перевести меня из первого класса сразу в третий. Родители, правда, отказались. Я остался со сверстниками, но, к сожалению, класса до восьмого вообще потерял всякий интерес к учебе в школе. Зато с одним своим школьным товарищем мы создали целую альтернативную реальность: виртуальное государство, со своей конституцией, финансами, культурой, спортивными состязаниями, например, многоматчевыми чемпионатами по шахматам. У нас была своя летопись, свои праздники и т.д. До Интернета… Тот товарищ, кстати, теперь глава администрации одной из территорий РФ. Забавно, но семилетним ребенком я начал формировать свою собственную библиотеку (в частности, собирая и читая «малое» академическое издание А. С. Пушкина шестидесятых годов), с тех пор это и продолжается… Позднее, когда выяснилось, что моя дочь Юлия читает не то быстрее всех в классе, не то в школе, по постсоветскому уже сценарию — стали определять, в какие библиотеки она записана. Выяснилось, что ни в одну. Почему? «У папы все книги есть». Но не может же быть, что «все»?! «Может», — ответила Юля. Конечно, она преувеличила… Однако этот сибирский «Итон», имея весьма косвенное отношение к окружающей нас советской действительности, мне много дал в жизни.
— Расскажите, пожалуйста, «Парусу», что впоследствии привело сибирского юношу в литературоведение?
— Случайность. Я серьезно интересовался русской историей. Был уверен, что стану историком, совершенно не понимая, что никакое сколько-нибудь серьезное изучение отечественной истории (особенно ХХ века) в позднебрежневские времена в нашей стране было невозможно. Да и сейчас… Потом, будучи студентом, я полагал, что стану журналистом (и, кстати сказать, успешно ею занимался: например, я имею дипломы фото- и радиокорреспондента). Однако столкнувшись с почти тотальным цинизмом своих будущих, как мне думалось, коллег, я выбрал для себя не столь ангажированную профессию. Конечно, в этом можно увидеть и некую промыслительность. Я очень, кстати, рад, что мой сын Андрей также выбрал в свое время филологию, хотя и несколько иную, нежели я.
— Можете ли Вы назвать «маяки» и «путеводные звёзды» в филологической науке, которые вели Вас и вдохновляли?
— Прежде всего, это Михаил Михайлович Бахтин. Чуть позже — Алексей Федорович Лосев. Это и филологические ориентиры, и жизненные. Заметьте, что тот и другой не были «чистыми» филологами.
— Вами обозначены и обоснованы литературоведческие категории соборности, пасхальности, христоцентризма, закона, благодати. Требуется ли, на Ваш взгляд, пополнение этого перечня или он завершён?
— Ну, что Вы… Как же этот «перечень» может быть «завершен»? Это только начало. Все эти категории вырастают из грибницы русской православной традиции. Однако традиция — это не «традиционализм» (к сожалению, у нас путают эти понятия). Матрешки, сарафаны, березки и балалайки сводят богатейшую и сложнейшую христианскую традицию в России к какому-то туземному уровню. Может быть, кому-то и хочется быть туземцами (или превратить русских в туземцев), я этого запретить не могу. Но не могу и сочувствовать подобным редукциям.
— Иван Андреевич, к слову о категории соборности… Знакомы ли Вам труды современного санкт-петербургского философа Н. П. Ильина, считающего не менее значимой для русской православной культуры понятие личности, зачастую сегодня либо вытесняемого, либо сводимого к эгоистическому индивидуализму. Между тем, Бог был воплощён не в идею, а в личность, что подразумевает не соборную, а личную ответственность каждого человека. Следует ли, по-Вашему, уделять внимание этому аспекту соборного мировоззрения?
— Книга «Трагедия русской философии» названного Вами автора даже имеется в моей библиотеке… Для меня противопоставление соборность/личность является типичной логической, исторической и цивилизационной ошибкой. Впрочем, у нас (а также на Западе) не различают даже «коллективизм» и «соборность», что уж тут дальше-то рассуждать… Тем не менее, я считаю Н. П. Ильина очень интересным русским философом. В противном случае я бы его книгу из библиотеки выбросил…
— Является ли выработанный Вами литературоведческий инструментарий универсальным для различных периодов истории русской литературы? С одинаковым ли успехом мы можем применять его к древнерусскому искусству и современности?
— Именно для того, чтобы историю русской словесности осмысливать как целое, и нужен этот инструментарий. Может быть, уже пора…
— Вы много писали о категории чудесного в художественном мире. Скажите, приходилось ли Вам пережить такую судьбоносную и преображающую встречу с чудом в реальной жизни?
— Приходилось. Эта встреча связана с трагическим событием. Многие мои друзья знают, о чем я сейчас говорю, а потому могли бы даже свидетельствовать, но мне не хотелось бы в данном случае публичного оглашения этой встречи.
— Читая лекции за рубежом, Вы наверняка обратили внимание на разную степень отзывчивости аудитории. Где и когда попадалась Вам публика наиболее восприимчивая к духу русской культуры?
— В каждой аудитории обязательно найдутся особо отзывчивые люди. Если же говорить в целом… Может быть, Вы ожидаете, что я скажу — «в России»? или «в русской провинции»? Ничего подобного. Даже и не в Европе, хотя я читал лекции во многих университетах Франции, Германии, Австрии, Италии, Норвегии. Пока что с наибольшей степенью отзывчивости студентов я столкнулся в США, когда читал лекции о древнерусской словесности, о русской святости, о Достоевском. Конечно, люди, которые записывались на мои курсы в американском университете, наверное, уже были немного особенные — и до моих лекций. Но степень их заинтересованности была действительно совершенно иного порядка, чем, к сожалению, типичной нынешней студенческой аудитории в РФ.
— Есть у Вас на русском литературном поле наиболее близкие по духу единомышленники?
— Слава Богу, есть. Владимир Николаевич Захаров, Борис Николаевич Тарасов, Светлана Всеволодовна Шешунова, Александр Николаевич Ужанков. Я назвал в данном случае только москвичей. Но есть и единомышленники из Санкт-Петербурга, есть из русской провинции. Есть также и западные коллеги, которые разделяют общие установки — при возможных частных несогласиях. Так сложилось, что мои взрослые уже дети также являются моими единомышленниками — и деятельно помогают мне. Этим я просто счастлив.
— Иван Андреевич, а что являлось или является наиболее серьёзным препятствием на пути к реализации Ваших проектов?
— Постсоветское культурное помрачение, брутально продолжившее самые худшие тенденции позднесоветского времени.
— Какая картина видится Вам достойным результатом работы Вашего Центра литературоведческих исследований? Ваших Интернет-порталов?
— Построение новой истории русской словесности, более созвучной доминантным установкам русской культуры в ее целом.
— На портале «Трансформации русской классики», Вами созданном, представлены не только концептуально значимые литературоведческие труды, но и образцы подходов, деформирующих суть отечественной культуры — таков, к примеру, раздел «мракобесие». Не могли бы Вы пояснить столь необычный замысел, включающий не только «плюс», но и «минус»? Не жаль тратить силы на воспроизводство того, «как не должно» быть?
— Когда я вижу, как двадцатидвухлетние выпускницы педагогических вузов воспроизводят на своих уроках русской литературы культурные штампы, имеющие отчетливо выраженный русофобский характер, даже не подозревая, какие советские (и более ранние — революционно-демократические) мифы лежат в основе их ценностных установок, мне думается, нужно им показать, чипы какой именно сборки вживлены в их сознание.
— Не пробовали ли Вы себя в других жанрах, кроме литературоведческого? Может быть, в области художественного слова?
— Пробовал. В детстве. Но, может быть, все еще впереди?
— Наступил ли, по-Вашему, «конец времён» в литературе? Утратила ли современная словесность высокие принципы и «неисчерпаемость смысла», свойственные классике? А если литература жива и «Плывёт…», то какие направления кажутся Вам наиболее перспективными, «…куда ж нам плыть?»
— К «направлениям» я отношусь с недоверием, может быть, тут у меня некоторая предвзятость. Русская словесность закончится лишь тогда, когда наступит конец России. Но в последнем случае… чего уж тогда жалеть о какой-то «литературе»?
— И напоследок… Что бы Вы могли пожелать студентам-филологам, молодым учёным и читателям «Паруса»?
— Не ограничиваться своим ближайшим окружением и ближайшим историческим контекстом: это очень сужает перспективу. Хотя мы для чего-то живем на земле именно в это, а не какое-то другое время, но вместе с тем в нас живет и прошлое и — потенциально — будущее. И еще один — уже чисто практический — совет. Не повторяйте мою ошибку молодых лет: мне казалось слишком назойливым подойти и спросить некоторых людей о каких-то жизненно важных для меня вещах. А теперь уже и не спросишь…
— Иван Андреевич, спасибо за интересную и содержательную беседу. Журнал «Парус» желает Вам творческого вдохновения и удачи.
Вопросы задавала Ирина ГРЕЧАНИК.
